Чоловiча розмова про жiнок Викладено на прохання автора
Назва: Чоловiча розмова про жiнок Автор:Olga15 Підбір пісні:mila007 Всесвіт: Star Trek TOS Рейтинг: G Форма: клiп Жанр: гумор Попередження: пара секунд К/Сного хуліганства :-) Персонажі: Кирк, Спок, Маккой, Скотти Музика: Ти ж мене підманула Відмова від прав: все належить тим, кому належить Примітка: зроблено на Перший фестиваль української фанатської творчості “Чумацький шлях”
Прошу прощения, если ожидали чего-то другого или чего-то с большим рейтингом. 1460 слов
Исполнение 1Эрик Леншерр обожает публику. Эрик Леншерр обожает камеры, фотоаппараты, взгляды других людей, направленные только на него одного, выражающие страх, злость, уважение, восхищение. Он обожает смотреть на мир сверху вниз и подмечать, что все любуются им. Только им. Казалось бы, что Эрик может делать в изолированной от мира комнате, созданной без единого грамма металла, с белоснежно-белыми стенами, узкой койкой и стеклянным потолком? Казалось бы, что Эрику, привыкшему ко вниманию со всех сторон и от людей, и от мутантов, может нравиться в тюремной камере, находящейся глубоко в земле под Пентагоном? Но ответ на эти вопросы находится уже после пары недель пребывания в камере. Камере под присмотром. Когда Эрик осознает, что на него без перерыва, днем и ночью смотрят маленькие черные камеры, передавая его изображения с разных ракурсов, со звуками и без звуков, цветные и черно-белые на экраны нескольким десяткам людей, именно тогда он вновь чувствует свою власть, даже без необходимости иметь под рукой металл, чтобы применить свою силу. Леншерр начинает ухмыляться в камеры, точно зная, что кто-то сейчас смотрит на него и, быть может, злится или испуганно тянет пальцы к кнопке, предназначенной для аварийных ситуаций, например, при побеге. Иногда Леншерр начинает разговаривать вслух сам с собой, обсуждая свои планы на безлюдное будущее и почти ощущая те презрение и ярость, которыми его одаряют сквозь экран работники, охраняющие камеру. Порой Леншерр наслаждается, видя, как боится подходить ближе новенький, неопытный полицейский, которого заставили – вот же бесчеловечные гады! – нести еду самому опасному преступнику Америки, убившему президента Кеннеди. В такие моменты Эрик встает, ходит кругами по камере, начиная неотрывно следить за приближающейся фигурой, словно не он здесь сидит в клетке, лишенный любой возможности выбраться на свободу, а тот, худенький и маленький парень в форме, несущий ему обед на подносе, сжимая его немного дрожащими руками. Эрик прожигает взглядом всех, абсолютно всех, умудряясь быть выше них, будучи запертым в пластмассовую коробку, опущенную глубоко под землю. И ему по-настоящему нравится это одиночество, которое никто не осмеливается нарушить, которое по правилам никто и не должен нарушать. Леншерр отдает всего себя своим мыслям, много размышляет, придумывает, анализирует. Леншерр много вспоминает, и некоторые воспоминания заставляют его хвататься за ровные стены или собственную серую одежду, при этом сохраняя суровое и холодное лицо. Он не может позволить себе проявлять лишние эмоции на виду у всех. Некоторые воспоминания стучат по черепной коробке изнутри, вызывая периодические головные боли, и тогда он пытается запретить им этот стук, отчаянно защищая свой мозг от нападок своего же прошлого. Иногда Леншерр просто не хочет помнить всего того, что пережил. Ему кажется, что было бы лучше и разумнее, если бы он со стертой памятью оказался заперт здесь вместе со своим одиночеством. Так он мог бы раздумывать над своим прошлым, пытаться просчитать его или вспомнить хотя бы некоторые обрывки или фрагменты утерянной памяти. Но он лишен даже этого. Все, что у него есть – обед по расписанию, серая форма заключенного, которая, кстати, ему определенно нравится, множество камер, круглосуточно снимающих его, не давая сделать без присмотра ни одного шага, и, конечно же, собственная голова, внутри которой обитает множество болезненных и нежеланных мыслей, иногда причиняющих Эрику моральную боль. Но Эрик Леншерр считает, что моральная боль – это больше по части Чарльза, и ночами пытается связаться с ним, дабы срочно сообщить ему об этом. Но все его попытки поговорить с Ксавье с треском проваливаются. Либо он до сих пор не понял, как правильно общаться с ним в собственной голове, либо Чарльз больше хочет проломить ему череп, чем вести с ним ночные светские разговоры.
Эрик пытается: «Чарльз, давай сыграем в шахматы? Хотя бы мысленно, раз уж ты не приходишь ко мне с визитами».
Эрик пытается: «Чарльз, я соскучился, давай вместе заполним нашу внутреннюю пустоту?».
Эрик пытается: «Чарльз, я был не прав. И мне очень жаль. Что на тебе надето?».
Эрик пытается: «Чарльз, это прошлое разламывает меня на части, и я почти чувствую, как мне становится больно от воспоминаний того, что я натворил».
Но последнее Эрик шепчет так тихо в надежде не услышать эту мерзость даже своими ушами. Последнее Эрик душит внутри себя, пережимая собственное горло воротником серой рубашки. И ни на что так и не получает ответа. Поэтому спустя некоторое время в его голове рождается поистине гениальная мысль: привлечь внимание Чарльза – и не только Чарльза – своим телом. Сначала это кажется Леншерру охренительно забавным: «Я дрочу, а ты слушаешь, осознаешь, что любишь меня и приходишь, чтобы меня спасти, ну давай же, Чарльз, это будет весело». Но, как только Эрик удобнее устраивается на койке и закрывает глаза, в голове с невыносимо быстрой скоростью начинают мелькать все те прежде подавленные образы, именно те, из-за которых раньше Эрик не мог долго лежать рядом с Чарльзом после секса и смотреть на то, как тяжело вздымается его грудь и как красиво он прикрывает глаза от усталости, или те, из-за которых раньше Эрик не мог дотрагиваться до его губ пальцами, после гладя ладонью щеку и чувствуя, как пухлые губы напротив растягиваются в широкой улыбке и целуют его руку. Некоторые воспоминания Леншерр задавливал в себе не потому, что они причиняли ему боль, совсем нет. Он давил их, потому что они заставляли любить Ксавье так сильно, как Леншерр всю жизнь боялся хоть кого-нибудь полюбить. Эти мысли не укладывались в голове и вызывали когнитивные диссонансы: «Почему я должен любить тебя, если меня раздражает твоя гребаная улыбка, Чарльз?», «Почему я должен хотеть тебя, если мне не нравится то, как ты облизываешь свои губы?», «Почему я вообще должен быть с тобой, если ты постоянно выносишь мне мозг и стараешься сделать мне лучше, уберечь меня от боли? Ты придурок, Чарльз?», но в таких ситуациях придурком всегда оказывался именно Эрик, не способный позволить себе прочувствовать момент, не способный позволить себе почувствовать хоть что-то, кроме злобы и желания всем отомстить. Леншерр хмурит брови, запускает ладонь под резинку тюремных брюк и вспоминает, как Чарльз отдавался ему в ванной комнате, опираясь ладонями и головой на прохладную стену, чувствуя потоки теплой воды на спине и руки Эрика на своих бедрах. Леншерр крепче сжимает ладонь, вспоминая, как Ксавье выгибал спину и старался прижаться как можно ближе, когда ближе уже было некуда, вспоминая, как Ксавье бессвязно, почти неразборчиво шептал: «Пожалуйста, Эрик, маломаломало, мне мало, я хочу еще, больше, Эрик, мне не больно, сильнее, я хочу сильнее, пожалуйста...» в тот момент, когда не мог начать двигаться сам и когда вся ситуация зависела лишь от желания Эрика. Если бы он захотел, то Чарльз терпел бы ровно столько, сколько смог бы вытерпеть. Если бы он захотел, то Чарльз вытерпел бы все на свете. Леншерр двигает ладонью, другой быстро расстегивая пояса на рубашке и распахивая ее в стороны, открывая лучший вид на красивое, подтянутое тело. Леншерр подается бедрами вперед, вспоминая громкие стоны Чарльза, которые он никогда не мог держать в себе, которые он никогда не хотел в себе держать. Ксавье стонал абсолютно бесстыдно и развратно, стонал так, будто за дверями спальни не было других комнат и людей, а стены в доме были построены из чего-то полностью поглощающего любые звуки. Он стонал именно так, как нравилось Эрику. Хотя, конечно же, Эрик нечасто признавался в этом. Леншерр мысленно зовет Чарльза: «Чарльз, видишь, до чего доводят воспоминания о тебе, видишь? Чарльз, я хочу почувствовать твое тело, я хочу дотронуться до тебя еще раз, войти в тебя еще раз, услышать твои хриплые стоны еще хоть один гребаный раз. Чарльз, если бы ты только видел меня сейчас. Ты, а не все эти мерзкие люди, наблюдающие за мной с помощью своих чертовых камер. Они хотят меня, Чарльз, я уверен, но я хочу только тебя. Я хочу тебя». Леншерр прикусывает нижнюю губу и кончает, когда в его голове Чарльз распахивает свои невыносимо голубые глаза и быстро шепчет: «Я хочу кончить, я уже на пределе, Эрик...». Леншерр кончает, чувствуя, как на веках выжигаются запрокинутая назад голова Ксавье и его веснушчатые плечи.
Эрик открывает глаза, ощущая, как камеры двигаются и едва слышно жужжат, записывая все происходящее в пластиковой коробке. Он ухмыляется, мысленно вновь обращаясь к Чарльзу: «Ты видел меня, Чарльз? Чувствовал меня?». Он открывает глаза и смотрит прямо в камеру напротив, подмигивая ей и скалясь, совсем не торопясь застегивать свою рубашку.
Эрику наконец-то становится хоть немного лучше, ведь он не знает, что Чарльз в эти самые минуты крепко жмурится, до крови закусывая губу и язык, брезгливо и как-то нервно вытирает ладонь о валяющееся рядом полотенце и тянется к тумбочке, желая достать оттуда очередной шприц со своим лекарством.
Эрик не знает: Чарльз так громко слышит каждую его мысль, что терпеть порой становится невыносимо. Чарльз отчаянно хочет ударить себя за желание откликнуться, ответить, сказать хоть слово, наорать, отругать, черт возьми, просто показать, что ему не все равно, что он слышит, что ему по-прежнему так же больно от выходок Эрика, как и раньше. От тупых и неэтичных выходок Эрика. Но Ксавье лишь вслушивается в каждую мысль, в каждую мысль о нем, о них, об общем прошлом, о возможном будущем, о невозможном настоящем. Чарльз принимает лекарство, когда силы на выслушивание бредовых мыслей Эрика заканчиваются. И Чарльз закрывает глаза, когда голова окончательно пустеет, оставляя внутри долгожданную тишину.
Рейтинг еле-еле R, скорее по второй заявке Логан смотрит на Эрика, затем на Чарльза. На шахматную доску между ними. На Эрика снова. Поднимается и уходит в кабину пилота, к Хэнку, пробормотав будто бы себе под нос – но Эрик слышит: - Не разнесите самолет. Логан закрывает дверь. Тишина, плотная, как летнее полуденное марево, накрывает с головой. В ней – всё. «Ты бросил меня!» «Это ты бросил меня!» «Мне тебя так не хватало». «Мне без тебя так пусто, что проще сойти с ума». Непроизнесенные, не родившиеся на свет слова, запертые в обоих, но живые: несмотря на Кубу, на тюрьму, на лекарства, на что угодно, сейчас колотятся внутри. Стремятся получить свободу. Получить все то, что они потеряли. - Чарльз, - Эрик поднимает взгляд от доски. У Ксавьера красные глаза, припухшие веки и прикушенная нижняя губа. Он думает, что изменился. Эрик знает, что он остался прежним, и для этого не нужно быть телепатом, достаточно чувствовать другого как самого себя. Это бесило раньше, когда по ритму дыхания за своей спиной Эрик знал, что сейчас услышит. Например, «так нельзя обходиться с людьми, друг мой» или «они же только дети, Эрик». Этого не хватало до ноющей боли, когда за спиной Эрика стало некому стоять. - Эрик, - Чарльз медлит несколько мгновений – Эрик видит, как дрожат ресницы – прежде чем посмотреть на него. «Почему ты не позвал меня?» «Почему ты не пришел?» Иногда способности не требуются. Чтение мыслей, слова, объяснения – во всем этом Эрик по-прежнему не силен. Он чувствует вспышку злости, когда невидимая стена между ними с Чарльзом будто вытягивает из помещения весь воздух. И поднимается из кресла. - Эрик..? Эрик не отвечает. Словами. Чарльз успевает только коротко, удивленно вздохнуть, когда Эрик прихватывает его за плечо, заставляет подняться. Чарльз тянется навстречу одним движением, вцепляясь в плечи, в волосы, когда Эрик его целует. Наконец-то целует. «Почему ты не сделал этого раньше, Эрик?» «Почему я не сделал этого раньше?» Чарльз тихо стонет, когда Эрик отрывается от его губ. От одного короткого звука Эрику окончательно срывает крышу. Столько лет было потеряно зря. Потерять еще хотя бы час, два, три, день, дождаться того момента, когда будет постель и за дверью не будет Логана с Хэнком – невозможно. Плевать. Дверь не откроется, пока того не захочет Эрик. Пока не захотят они оба. - Эрик… - Чарльз тянется к нему снова, руки сталкиваются. Пуговица, оторванная от рубашки – его или Эрика? все равно – стучит по столу, отлетая в угол. «Ты идиот, Эрик». «Я так тебя… Чарльз». Очень жарко. Здесь не хватает воздуха, но всегда можно дышать – Чарльзом, который выгибается под руками Эрика, подставляется под шарящие по телу жадные ладони, требовательно тянет в сторону полы рубашки, сдергивает ее с плеч. Ревнивые мысли тонут в рожденном прикосновениями жаре – если у Чарльза кто-то был за эти годы, Эрик убьет его. Любого, кто посмел коснуться. Но потом. - Чарльз, - выдыхает Эрик, подталкивая его на хлипкий столик. Зарывается пальцами в непривычно длинные волосы, сжимает, заставляя запрокинуть голову. Ведет губами по шее, чувствуя, как бешено отдается под поцелуями пульс. Шахматы летят прочь, раскатываются по полу. Эрик не хочет, чтобы Чарльз играл черными. «Ты забрал мое сердце и забыл отдать». «Ты унес с собой весь мой мир, уходя». Чарльз ведет ладонями по его плечам, спине, впивается ногтями, и Эрик хрипло стонет, подается еще ближе. Это ослепительно реально. Не сон, не галлюцинация, не мечты наяву в белом пластике камеры. Это Чарльз. Ремни расстегиваются сами, застежки молний ползут вниз и, кажется, плавятся, становясь непригодными – слишком сильно Эрик хочет. - Э-эрик… самоле-еет, - с трудом выстанывает Чарльз, вздрагивая так сильно, когда Эрик сдергивает его брюки вместе с бельем с бедер, обхватывает пальцами член, начиная ласкать. - Плевать на самолет, - Эрик сжимает зубы на плече Чарльза. Тот вскрикивает, а потом резко притягивает Эрика, впивается в его плечо, оставляя зеркальную метку красным. - Ты нас… уронишь, - в противовес собственным словам, Чарльз пробирается пальцами под белье Эрика, его рука двигается в такт руке Эрика. Они даже дышат в такт. Эрик прикусывает губу, пытаясь отрезвить себя, но куда там – десять лет! Его надолго не хватит. - Я тебя держу. Ча-арльз! Чарльз, вроде бы, говорит не об этом. Самолет? К черту самолет. Распахнувшийся навстречу голубой взгляд кажется Эрику глубже любого океана. Теплее июльского, разогретого солнцем мирного неба. Важнее всех на свете войн. О войнах не вспоминаешь так часто в камере, где нет ничего, кроме собственных мыслей. Власть не приходит во снах, таких, что умираешь от тоски, просыпаясь. - Удержи меня, - Чарльз вздрагивает все сильнее, вцепляясь свободной рукой в предплечье Эрика, толкается в его ладонь, стонет – тихо, потом все громче. «Только ты и можешь». «Только я тебя больше не отпущу». Они дрожат, оба. Мир дрожит вокруг. Это мгновение хочется сделать вечностью, застрять в нем вместе – навсегда «здесь и сейчас», в котором Эрик целует Чарльза снова и снова, и каждое движение его пальцев отдается на губах рваным всхлипом, и горячая пружина скручивается внизу живота, а Чарльз льнет, прижимается, ускоряет ласку в их общем ритме. «Я тебя…» «Я тебя тоже…» «Идиот. Столько лет…» «Придурок. Можно же было..!» - Чарльз! - Эрик… Чарльза встряхивает первым, Эрика хватает еще на вздох, на то, чтобы все-таки увидеть, как туманится взгляд Чарльза, как он – улыбается. Наконец-то. Второй шанс они используют правильно. Эрик удержит.