26.05.2014 в 19:29
Прошу прощения, если ожидали чего-то другого или чего-то с большим рейтингом. 1460 слов
Исполнение 1Эрик Леншерр обожает публику. Эрик Леншерр обожает камеры, фотоаппараты, взгляды других людей, направленные только на него одного, выражающие страх, злость, уважение, восхищение. Он обожает смотреть на мир сверху вниз и подмечать, что все любуются им. Только им. Казалось бы, что Эрик может делать в изолированной от мира комнате, созданной без единого грамма металла, с белоснежно-белыми стенами, узкой койкой и стеклянным потолком? Казалось бы, что Эрику, привыкшему ко вниманию со всех сторон и от людей, и от мутантов, может нравиться в тюремной камере, находящейся глубоко в земле под Пентагоном? Но ответ на эти вопросы находится уже после пары недель пребывания в камере. Камере под присмотром. Когда Эрик осознает, что на него без перерыва, днем и ночью смотрят маленькие черные камеры, передавая его изображения с разных ракурсов, со звуками и без звуков, цветные и черно-белые на экраны нескольким десяткам людей, именно тогда он вновь чувствует свою власть, даже без необходимости иметь под рукой металл, чтобы применить свою силу. Леншерр начинает ухмыляться в камеры, точно зная, что кто-то сейчас смотрит на него и, быть может, злится или испуганно тянет пальцы к кнопке, предназначенной для аварийных ситуаций, например, при побеге. Иногда Леншерр начинает разговаривать вслух сам с собой, обсуждая свои планы на безлюдное будущее и почти ощущая те презрение и ярость, которыми его одаряют сквозь экран работники, охраняющие камеру. Порой Леншерр наслаждается, видя, как боится подходить ближе новенький, неопытный полицейский, которого заставили – вот же бесчеловечные гады! – нести еду самому опасному преступнику Америки, убившему президента Кеннеди. В такие моменты Эрик встает, ходит кругами по камере, начиная неотрывно следить за приближающейся фигурой, словно не он здесь сидит в клетке, лишенный любой возможности выбраться на свободу, а тот, худенький и маленький парень в форме, несущий ему обед на подносе, сжимая его немного дрожащими руками. Эрик прожигает взглядом всех, абсолютно всех, умудряясь быть выше них, будучи запертым в пластмассовую коробку, опущенную глубоко под землю. И ему по-настоящему нравится это одиночество, которое никто не осмеливается нарушить, которое по правилам никто и не должен нарушать. Леншерр отдает всего себя своим мыслям, много размышляет, придумывает, анализирует. Леншерр много вспоминает, и некоторые воспоминания заставляют его хвататься за ровные стены или собственную серую одежду, при этом сохраняя суровое и холодное лицо. Он не может позволить себе проявлять лишние эмоции на виду у всех. Некоторые воспоминания стучат по черепной коробке изнутри, вызывая периодические головные боли, и тогда он пытается запретить им этот стук, отчаянно защищая свой мозг от нападок своего же прошлого. Иногда Леншерр просто не хочет помнить всего того, что пережил. Ему кажется, что было бы лучше и разумнее, если бы он со стертой памятью оказался заперт здесь вместе со своим одиночеством. Так он мог бы раздумывать над своим прошлым, пытаться просчитать его или вспомнить хотя бы некоторые обрывки или фрагменты утерянной памяти. Но он лишен даже этого. Все, что у него есть – обед по расписанию, серая форма заключенного, которая, кстати, ему определенно нравится, множество камер, круглосуточно снимающих его, не давая сделать без присмотра ни одного шага, и, конечно же, собственная голова, внутри которой обитает множество болезненных и нежеланных мыслей, иногда причиняющих Эрику моральную боль. Но Эрик Леншерр считает, что моральная боль – это больше по части Чарльза, и ночами пытается связаться с ним, дабы срочно сообщить ему об этом. Но все его попытки поговорить с Ксавье с треском проваливаются. Либо он до сих пор не понял, как правильно общаться с ним в собственной голове, либо Чарльз больше хочет проломить ему череп, чем вести с ним ночные светские разговоры.
Эрик пытается: «Чарльз, давай сыграем в шахматы? Хотя бы мысленно, раз уж ты не приходишь ко мне с визитами».
Эрик пытается: «Чарльз, я соскучился, давай вместе заполним нашу внутреннюю пустоту?».
Эрик пытается: «Чарльз, я был не прав. И мне очень жаль. Что на тебе надето?».
Эрик пытается: «Чарльз, это прошлое разламывает меня на части, и я почти чувствую, как мне становится больно от воспоминаний того, что я натворил».
Но последнее Эрик шепчет так тихо в надежде не услышать эту мерзость даже своими ушами. Последнее Эрик душит внутри себя, пережимая собственное горло воротником серой рубашки. И ни на что так и не получает ответа. Поэтому спустя некоторое время в его голове рождается поистине гениальная мысль: привлечь внимание Чарльза – и не только Чарльза – своим телом. Сначала это кажется Леншерру охренительно забавным: «Я дрочу, а ты слушаешь, осознаешь, что любишь меня и приходишь, чтобы меня спасти, ну давай же, Чарльз, это будет весело». Но, как только Эрик удобнее устраивается на койке и закрывает глаза, в голове с невыносимо быстрой скоростью начинают мелькать все те прежде подавленные образы, именно те, из-за которых раньше Эрик не мог долго лежать рядом с Чарльзом после секса и смотреть на то, как тяжело вздымается его грудь и как красиво он прикрывает глаза от усталости, или те, из-за которых раньше Эрик не мог дотрагиваться до его губ пальцами, после гладя ладонью щеку и чувствуя, как пухлые губы напротив растягиваются в широкой улыбке и целуют его руку. Некоторые воспоминания Леншерр задавливал в себе не потому, что они причиняли ему боль, совсем нет. Он давил их, потому что они заставляли любить Ксавье так сильно, как Леншерр всю жизнь боялся хоть кого-нибудь полюбить. Эти мысли не укладывались в голове и вызывали когнитивные диссонансы: «Почему я должен любить тебя, если меня раздражает твоя гребаная улыбка, Чарльз?», «Почему я должен хотеть тебя, если мне не нравится то, как ты облизываешь свои губы?», «Почему я вообще должен быть с тобой, если ты постоянно выносишь мне мозг и стараешься сделать мне лучше, уберечь меня от боли? Ты придурок, Чарльз?», но в таких ситуациях придурком всегда оказывался именно Эрик, не способный позволить себе прочувствовать момент, не способный позволить себе почувствовать хоть что-то, кроме злобы и желания всем отомстить. Леншерр хмурит брови, запускает ладонь под резинку тюремных брюк и вспоминает, как Чарльз отдавался ему в ванной комнате, опираясь ладонями и головой на прохладную стену, чувствуя потоки теплой воды на спине и руки Эрика на своих бедрах. Леншерр крепче сжимает ладонь, вспоминая, как Ксавье выгибал спину и старался прижаться как можно ближе, когда ближе уже было некуда, вспоминая, как Ксавье бессвязно, почти неразборчиво шептал: «Пожалуйста, Эрик, маломаломало, мне мало, я хочу еще, больше, Эрик, мне не больно, сильнее, я хочу сильнее, пожалуйста...» в тот момент, когда не мог начать двигаться сам и когда вся ситуация зависела лишь от желания Эрика. Если бы он захотел, то Чарльз терпел бы ровно столько, сколько смог бы вытерпеть. Если бы он захотел, то Чарльз вытерпел бы все на свете. Леншерр двигает ладонью, другой быстро расстегивая пояса на рубашке и распахивая ее в стороны, открывая лучший вид на красивое, подтянутое тело. Леншерр подается бедрами вперед, вспоминая громкие стоны Чарльза, которые он никогда не мог держать в себе, которые он никогда не хотел в себе держать. Ксавье стонал абсолютно бесстыдно и развратно, стонал так, будто за дверями спальни не было других комнат и людей, а стены в доме были построены из чего-то полностью поглощающего любые звуки. Он стонал именно так, как нравилось Эрику. Хотя, конечно же, Эрик нечасто признавался в этом. Леншерр мысленно зовет Чарльза: «Чарльз, видишь, до чего доводят воспоминания о тебе, видишь? Чарльз, я хочу почувствовать твое тело, я хочу дотронуться до тебя еще раз, войти в тебя еще раз, услышать твои хриплые стоны еще хоть один гребаный раз. Чарльз, если бы ты только видел меня сейчас. Ты, а не все эти мерзкие люди, наблюдающие за мной с помощью своих чертовых камер. Они хотят меня, Чарльз, я уверен, но я хочу только тебя. Я хочу тебя». Леншерр прикусывает нижнюю губу и кончает, когда в его голове Чарльз распахивает свои невыносимо голубые глаза и быстро шепчет: «Я хочу кончить, я уже на пределе, Эрик...». Леншерр кончает, чувствуя, как на веках выжигаются запрокинутая назад голова Ксавье и его веснушчатые плечи.
Эрик открывает глаза, ощущая, как камеры двигаются и едва слышно жужжат, записывая все происходящее в пластиковой коробке. Он ухмыляется, мысленно вновь обращаясь к Чарльзу: «Ты видел меня, Чарльз? Чувствовал меня?». Он открывает глаза и смотрит прямо в камеру напротив, подмигивая ей и скалясь, совсем не торопясь застегивать свою рубашку.
Эрику наконец-то становится хоть немного лучше, ведь он не знает, что Чарльз в эти самые минуты крепко жмурится, до крови закусывая губу и язык, брезгливо и как-то нервно вытирает ладонь о валяющееся рядом полотенце и тянется к тумбочке, желая достать оттуда очередной шприц со своим лекарством.
Эрик не знает: Чарльз так громко слышит каждую его мысль, что терпеть порой становится невыносимо. Чарльз отчаянно хочет ударить себя за желание откликнуться, ответить, сказать хоть слово, наорать, отругать, черт возьми, просто показать, что ему не все равно, что он слышит, что ему по-прежнему так же больно от выходок Эрика, как и раньше. От тупых и неэтичных выходок Эрика. Но Ксавье лишь вслушивается в каждую мысль, в каждую мысль о нем, о них, об общем прошлом, о возможном будущем, о невозможном настоящем. Чарльз принимает лекарство, когда силы на выслушивание бредовых мыслей Эрика заканчиваются. И Чарльз закрывает глаза, когда голова окончательно пустеет, оставляя внутри долгожданную тишину.
URL комментарияИсполнение 1Эрик Леншерр обожает публику. Эрик Леншерр обожает камеры, фотоаппараты, взгляды других людей, направленные только на него одного, выражающие страх, злость, уважение, восхищение. Он обожает смотреть на мир сверху вниз и подмечать, что все любуются им. Только им. Казалось бы, что Эрик может делать в изолированной от мира комнате, созданной без единого грамма металла, с белоснежно-белыми стенами, узкой койкой и стеклянным потолком? Казалось бы, что Эрику, привыкшему ко вниманию со всех сторон и от людей, и от мутантов, может нравиться в тюремной камере, находящейся глубоко в земле под Пентагоном? Но ответ на эти вопросы находится уже после пары недель пребывания в камере. Камере под присмотром. Когда Эрик осознает, что на него без перерыва, днем и ночью смотрят маленькие черные камеры, передавая его изображения с разных ракурсов, со звуками и без звуков, цветные и черно-белые на экраны нескольким десяткам людей, именно тогда он вновь чувствует свою власть, даже без необходимости иметь под рукой металл, чтобы применить свою силу. Леншерр начинает ухмыляться в камеры, точно зная, что кто-то сейчас смотрит на него и, быть может, злится или испуганно тянет пальцы к кнопке, предназначенной для аварийных ситуаций, например, при побеге. Иногда Леншерр начинает разговаривать вслух сам с собой, обсуждая свои планы на безлюдное будущее и почти ощущая те презрение и ярость, которыми его одаряют сквозь экран работники, охраняющие камеру. Порой Леншерр наслаждается, видя, как боится подходить ближе новенький, неопытный полицейский, которого заставили – вот же бесчеловечные гады! – нести еду самому опасному преступнику Америки, убившему президента Кеннеди. В такие моменты Эрик встает, ходит кругами по камере, начиная неотрывно следить за приближающейся фигурой, словно не он здесь сидит в клетке, лишенный любой возможности выбраться на свободу, а тот, худенький и маленький парень в форме, несущий ему обед на подносе, сжимая его немного дрожащими руками. Эрик прожигает взглядом всех, абсолютно всех, умудряясь быть выше них, будучи запертым в пластмассовую коробку, опущенную глубоко под землю. И ему по-настоящему нравится это одиночество, которое никто не осмеливается нарушить, которое по правилам никто и не должен нарушать. Леншерр отдает всего себя своим мыслям, много размышляет, придумывает, анализирует. Леншерр много вспоминает, и некоторые воспоминания заставляют его хвататься за ровные стены или собственную серую одежду, при этом сохраняя суровое и холодное лицо. Он не может позволить себе проявлять лишние эмоции на виду у всех. Некоторые воспоминания стучат по черепной коробке изнутри, вызывая периодические головные боли, и тогда он пытается запретить им этот стук, отчаянно защищая свой мозг от нападок своего же прошлого. Иногда Леншерр просто не хочет помнить всего того, что пережил. Ему кажется, что было бы лучше и разумнее, если бы он со стертой памятью оказался заперт здесь вместе со своим одиночеством. Так он мог бы раздумывать над своим прошлым, пытаться просчитать его или вспомнить хотя бы некоторые обрывки или фрагменты утерянной памяти. Но он лишен даже этого. Все, что у него есть – обед по расписанию, серая форма заключенного, которая, кстати, ему определенно нравится, множество камер, круглосуточно снимающих его, не давая сделать без присмотра ни одного шага, и, конечно же, собственная голова, внутри которой обитает множество болезненных и нежеланных мыслей, иногда причиняющих Эрику моральную боль. Но Эрик Леншерр считает, что моральная боль – это больше по части Чарльза, и ночами пытается связаться с ним, дабы срочно сообщить ему об этом. Но все его попытки поговорить с Ксавье с треском проваливаются. Либо он до сих пор не понял, как правильно общаться с ним в собственной голове, либо Чарльз больше хочет проломить ему череп, чем вести с ним ночные светские разговоры.
Эрик пытается: «Чарльз, давай сыграем в шахматы? Хотя бы мысленно, раз уж ты не приходишь ко мне с визитами».
Эрик пытается: «Чарльз, я соскучился, давай вместе заполним нашу внутреннюю пустоту?».
Эрик пытается: «Чарльз, я был не прав. И мне очень жаль. Что на тебе надето?».
Эрик пытается: «Чарльз, это прошлое разламывает меня на части, и я почти чувствую, как мне становится больно от воспоминаний того, что я натворил».
Но последнее Эрик шепчет так тихо в надежде не услышать эту мерзость даже своими ушами. Последнее Эрик душит внутри себя, пережимая собственное горло воротником серой рубашки. И ни на что так и не получает ответа. Поэтому спустя некоторое время в его голове рождается поистине гениальная мысль: привлечь внимание Чарльза – и не только Чарльза – своим телом. Сначала это кажется Леншерру охренительно забавным: «Я дрочу, а ты слушаешь, осознаешь, что любишь меня и приходишь, чтобы меня спасти, ну давай же, Чарльз, это будет весело». Но, как только Эрик удобнее устраивается на койке и закрывает глаза, в голове с невыносимо быстрой скоростью начинают мелькать все те прежде подавленные образы, именно те, из-за которых раньше Эрик не мог долго лежать рядом с Чарльзом после секса и смотреть на то, как тяжело вздымается его грудь и как красиво он прикрывает глаза от усталости, или те, из-за которых раньше Эрик не мог дотрагиваться до его губ пальцами, после гладя ладонью щеку и чувствуя, как пухлые губы напротив растягиваются в широкой улыбке и целуют его руку. Некоторые воспоминания Леншерр задавливал в себе не потому, что они причиняли ему боль, совсем нет. Он давил их, потому что они заставляли любить Ксавье так сильно, как Леншерр всю жизнь боялся хоть кого-нибудь полюбить. Эти мысли не укладывались в голове и вызывали когнитивные диссонансы: «Почему я должен любить тебя, если меня раздражает твоя гребаная улыбка, Чарльз?», «Почему я должен хотеть тебя, если мне не нравится то, как ты облизываешь свои губы?», «Почему я вообще должен быть с тобой, если ты постоянно выносишь мне мозг и стараешься сделать мне лучше, уберечь меня от боли? Ты придурок, Чарльз?», но в таких ситуациях придурком всегда оказывался именно Эрик, не способный позволить себе прочувствовать момент, не способный позволить себе почувствовать хоть что-то, кроме злобы и желания всем отомстить. Леншерр хмурит брови, запускает ладонь под резинку тюремных брюк и вспоминает, как Чарльз отдавался ему в ванной комнате, опираясь ладонями и головой на прохладную стену, чувствуя потоки теплой воды на спине и руки Эрика на своих бедрах. Леншерр крепче сжимает ладонь, вспоминая, как Ксавье выгибал спину и старался прижаться как можно ближе, когда ближе уже было некуда, вспоминая, как Ксавье бессвязно, почти неразборчиво шептал: «Пожалуйста, Эрик, маломаломало, мне мало, я хочу еще, больше, Эрик, мне не больно, сильнее, я хочу сильнее, пожалуйста...» в тот момент, когда не мог начать двигаться сам и когда вся ситуация зависела лишь от желания Эрика. Если бы он захотел, то Чарльз терпел бы ровно столько, сколько смог бы вытерпеть. Если бы он захотел, то Чарльз вытерпел бы все на свете. Леншерр двигает ладонью, другой быстро расстегивая пояса на рубашке и распахивая ее в стороны, открывая лучший вид на красивое, подтянутое тело. Леншерр подается бедрами вперед, вспоминая громкие стоны Чарльза, которые он никогда не мог держать в себе, которые он никогда не хотел в себе держать. Ксавье стонал абсолютно бесстыдно и развратно, стонал так, будто за дверями спальни не было других комнат и людей, а стены в доме были построены из чего-то полностью поглощающего любые звуки. Он стонал именно так, как нравилось Эрику. Хотя, конечно же, Эрик нечасто признавался в этом. Леншерр мысленно зовет Чарльза: «Чарльз, видишь, до чего доводят воспоминания о тебе, видишь? Чарльз, я хочу почувствовать твое тело, я хочу дотронуться до тебя еще раз, войти в тебя еще раз, услышать твои хриплые стоны еще хоть один гребаный раз. Чарльз, если бы ты только видел меня сейчас. Ты, а не все эти мерзкие люди, наблюдающие за мной с помощью своих чертовых камер. Они хотят меня, Чарльз, я уверен, но я хочу только тебя. Я хочу тебя». Леншерр прикусывает нижнюю губу и кончает, когда в его голове Чарльз распахивает свои невыносимо голубые глаза и быстро шепчет: «Я хочу кончить, я уже на пределе, Эрик...». Леншерр кончает, чувствуя, как на веках выжигаются запрокинутая назад голова Ксавье и его веснушчатые плечи.
Эрик открывает глаза, ощущая, как камеры двигаются и едва слышно жужжат, записывая все происходящее в пластиковой коробке. Он ухмыляется, мысленно вновь обращаясь к Чарльзу: «Ты видел меня, Чарльз? Чувствовал меня?». Он открывает глаза и смотрит прямо в камеру напротив, подмигивая ей и скалясь, совсем не торопясь застегивать свою рубашку.
Эрику наконец-то становится хоть немного лучше, ведь он не знает, что Чарльз в эти самые минуты крепко жмурится, до крови закусывая губу и язык, брезгливо и как-то нервно вытирает ладонь о валяющееся рядом полотенце и тянется к тумбочке, желая достать оттуда очередной шприц со своим лекарством.
Эрик не знает: Чарльз так громко слышит каждую его мысль, что терпеть порой становится невыносимо. Чарльз отчаянно хочет ударить себя за желание откликнуться, ответить, сказать хоть слово, наорать, отругать, черт возьми, просто показать, что ему не все равно, что он слышит, что ему по-прежнему так же больно от выходок Эрика, как и раньше. От тупых и неэтичных выходок Эрика. Но Ксавье лишь вслушивается в каждую мысль, в каждую мысль о нем, о них, об общем прошлом, о возможном будущем, о невозможном настоящем. Чарльз принимает лекарство, когда силы на выслушивание бредовых мыслей Эрика заканчиваются. И Чарльз закрывает глаза, когда голова окончательно пустеет, оставляя внутри долгожданную тишину.